Библейские мотивы в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»

На консультациях в центре развития есть возможность овладеть средствами и приемами анализа литературных произведений по выбору учащихся. Рассматривая тот или иной аспект произведения, учащиеся имеют возможность поработать над текстами эссе, которые были написаны другими учениками. См. публикации на сайте:

 На небесах более радости будет об одном

 грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти

праведниках, не имеющих нужды в покаянии.

Евангелие от Луки. 15: 1–10).

Иль я не знаю, что, в потемки тычась,

     Вовек не вышла б к свету темнота?

Б.Л.Пастернак, стихотворение

«Борису Пильняку»

«Господа Головлевы» – удивительная картина. Тонко очерченные персонажи словно застыли во времени, и, остановленные рукой художника, лишь безмолвно взирают на мир со своего полотна. Но, приглядевшись, мы замечаем на картине жизнь: промозглый ветер, подталкивая вперед грозные тучи, словно доносит отдаленные зловещие голоса: «Суд… скоро наступит… Страшный Суд…». Съеживаются герои, будто пытаются стать более выпуклыми и сбежать за рамку картины, в которой обрели новую жизнь. Но тщетно: стекло плотно придавливает силуэты персонажей, и пульсирующая жизнь вынуждена ждать еще одну вечность до наступления Страшного Суда. И лишь светлый луч, падающий с небес, все никак не прорвется сквозь пелену бесконечных туч, подгоняемых ветром…

         Понятно и просто рисует Салтыков-Щедрин свою картину. Но за простой формой выражения, за жутковатым, на первый взгляд, сюжетом скрываются смыслы более глубокие и светлые. Беря за основу реальные прототипы из своей семьи, Салтыков-Щедрин наслаивает на них образы библейских героев: Иуды Искариота, блудного сына, библейской змеи.          Библейские притчи писатель облекает в более удобную форму для восприятия каждого: просторечная лексика романа перекликается с глубокими цитатами из Писания. Библейские мотивы делают роман «Господа Головлевы» более сгущенным, насыщенным смыслом, а просторечные выражения – способ не только донести мысль до читателя, но и обогатить ее красочным народным лексиконом. Сгущение самых разных смыслов как внесенных из Библии, так и интерпретированных по-своему, создает своеобразный диалог между автором и текстами извне. «Прошлые, рожденные в диалоге прошедших веков, смыслы никогда не могут быть стабильными (раз и навсегда законченными) – они всегда будут меняться и обновляться в процессе последующего, будущего развития диалога[1]». Концепция Бахтина показывает всю мировую культуру в виде непрерывного диалога, в который постоянно включаются новые голоса, а голоса великих авторов прошлого звучат в «большом времени» нередко еще интенсивнее, чем в современности[2].

         Так какие же библейские мотивы скрыты в романе «Господа Головлевы»?

         Думаю, тут несколько основных самых известных образов  и мотивов. Имя главного героя Иудушки говорит само за себя: ведь, произнося его, мы вспоминаем Иуду Искариота (ивр. יהודה איש קריות‎, Йеhуда ис-Крийот, «Иегуда из Кериофа»[3]), одного из апостолов, который предал Иисуса Христа за 30 Серебренников и окончил свою жизнь самоубийством. Налицо схожести судеб обоих Иуд: наш Иудушка тоже всю жизнь предавал и себя, и других, закончил свою жизнь на дороге близ могилы матери, раскаявшись, как его знаменитый прототип, самовольно выйдя навстречу смерти.

   Жизнь Иудушки Головлева была «сплошным надругательством над словом[4]» – он никогда не превращал слово в дело, а только распылял его вокруг. Это также и предательство себя. Всю жизнь Иудушка боготворил и лебезил перед грозной матерью, рассыпаясь в словах и поклонах. Какая же ситуация происходит в конце жизни Арины Петровны? Посеянные плоды, как результат прожитой жизни, оказались для нее трагедией и послужили причиной ее смерти: ощутив бессмысленность собственной жизни и осознав, наконец, до конца сущность Иудушки, старуха задохнулась от «петли» ядовитого пустословия, надетой родным сыном. Не знала она, что «кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф. 13, 3–23). Арина Петровна только и делала всю жизнь, что занималась накопительством, вместе с прибавленным имуществом теряя часть своей души.

Пустословие, которым Иудушка Головлев окутывает и себя, и других, потому несет в себе яд, так как мешает пробуждению жизни в человеке. Приведу единственный пример: когда его сын, промотав все казенные деньги, приезжает в постылое Головлево, чтобы выпросить их у отца, последний – примерный христианин, добрый и всепрощающий отец – не дает ни копейки, обрекая Петеньку на скорую смерть.

Иудушка предает даже воздух, которым дышит. Все его напыщенные слова обилуют размышлениями о Боге, которого он предает обилием высказываний: ведь любое, самое возвышенное слово становится пошлым в устах людей, не устающими денно и нощно повторять зазубренные истины. Так и в словах Иудушки, через каждое предложение упоминающего Бога и Писание, слышатся те же заученные фразы, припасенные во имя спасения ближнего. Он и себя «спасает» от жизни молитвами и пустопорожней фантазией, и в этом деле заходит так далеко, что отрезвляется он лишь за день до смерти. При том в течение жизни происходит деградация пустословия Иудушки: сначала оно медоточивое, потом – тиранствующее, вслед за ним охранительное, под конец жизни начинается словоблудие, сменяющееся празднословием и пустомыслием. Финал ведет к алкогольному запою[1].

Иудушка также напоминает мне библейскую змею, подтолкнувшую Адама и Еву к искушению. И не сюжет этой известной притчи стал для меня поводом к сравнению, а сам образ Иудушки –  холодные, злые глаза, скошенное лицемерием лицо, яд его слов, по капле вкрапливающийся в души матери, двоих братьев, племянницы и многих других, незнакомых нам людей. 

Что касается библейских сюжетов, то они занимают особое место в произведении. Можно спросить: «Зачем вообще нужны притчи, если можно рассказать историю более понятно?». На это у Иисуса был свой ответ. Притчи, по мнению Иисуса, нужны для того, чтобы люди научились думать, слышать и видеть. Ученики его и так умеют слышать то, что другие не слышат, а народу развить способности мыслить необходимы.          Библейская притча о блудном сыне становится главной в произведении. Чего стоит неоднократное возвращение «блудных сынов» в Головлево: Степки-балбеса, бывшей хозяйки дома и «грозы семейства» Арины Петровны, Петеньки и Анниньки – последняя сначала предстает красивой, кипящей молодостью гостьей-барышней, а потом – «слабым, тщедушным существом с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существом сутулым, почти сгорбленным[1]».

Главные герои возвращаются в Головлево сломленными, разбитыми жизнью, людьми, в коих никто не узнает прежних господ. Мрачно и торжественно раскрывает Головлево свои костлявые объятия навстречу блудным сынам, медленно поднимает укрытую плащом голову, но в этой темной, зияющей бездне сверкают лишь хищные змеиные глаза. Словно говорят они: «Пришли вы в свое лоно, заблудшие овечки, не выбраться вам уже отсюда никогда». Герои – не те овечки-праведники из притчи Христа: «Если у вас будет сто овец и одна потеряется, разве не оставите вы 99 и не пойдете искать одну, пропавшую? А найдя, устроите большой пир?».

А Головлево – не мудрый отец, простивший блудного сына и сказавший: «Этот сын мой был мертв и ожил; пропадал и нашелся» (Лк. 15: 11-32). Поникши головы, плетутся жертвы проклятого рода назад и знают: выхода нет. Не с раскаянием в душе, не с чистыми сердцами возвращаются они в родное логово; а вернувшись, попадают в клейкую паутину празднословия и лжи, которая незаметно связывает их по рукам и ногам и ведет к смерти. 

Единственный, кто плел эту паутину, окутал ею себя с головы до ног, но под конец жизни вдруг снова превратился в человека – это сам Иудушка. Все-таки не прошло знание Библии для него даром. Хоть и переступал он неоднократно через все заповеди, посты, хоть и молился механически, хоть и всю жизнь играл в честного христианина, но… в конце Страстной недели, во Всенощный день, смута, граничащая с отчаянием, овладела всем его существом. Прошлая бессознательная жизнь – «что-то громадное, которое до сих пор неподвижно стояло, прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь двинулось навстречу, каждоминутно угрожая раздавить[3]».